«... эти записи — самое и единственное
творческое из того, что делаю
вообще...»
«Осадная
Запись», 19 марта 1945.
Александр Николаевич
Болдырев, или Сандрик, как звали его близкие и
хорошие знакомые, не стремился занимать высокие посты, не добивался чинов. Он был широко образованным
востоковедом-иранистом, известным своими
текстологическими изысканиями и работами, посвященными изучению произведений средневековых персидских
поэтов. Он был хорошо известен в
среде питерско-ленинградской интеллигенции. Дружбой с ним дорожили многие ученые и писатели — астрофизик
Н.А. Козырев, историки Б.Б.
Пиотровский, Л.Н. Гумилев, литераторы В.М. Глинка, В.А. Мануйлов, в дружеских
отношениях был он с Анной Ахматовой. Особенно тесные связи были у него с видными таджикскими писателями и учеными — С. Айни,
М. Турсунзадэ, А. Мирзоевым, Р. Хадизадэ и др. Многочисленные ученики, поклонники и, разумеется, поклонницы
окружали его почтением и даже
обожанием. Он выделялся своей благородной внешностью, высоким ростом, крупными, привлекательными чертами лица,
тонким умом и блестящим интеллектом, умением прекрасно говорить, но
самое главное, глубоко и оригинально
мыслить.
Востоковед
И.М. Дьяконов, «Книга воспоминаний» которого была издана в этой же серии, пишет о нем как о «самом умном» и
«главном лице» в своем достаточно незаурядном окружении,* хотя они и не были особенно дружны. Помню с каким нетерпением ожидал
и с каким воодушевлением возвращался после каждой встречи с Сандриком
мой отец. В 60—70-е годы они встречались два-три раза в месяц, гуляли по Островам, обсуждали университетские и иные
новости, вспоминали блокадное
прошлое...
__________
* И.М. Дьяконов. Книга воспоминаний. СПб.,
1995., с. 425, 513.
7
Профессору
А.Н. Болдыреву (1909—1993), востоковеду-иранисту, заслуженному деятелю науки Таджикистана,
лауреату таджикских и иранских премий, более тридцати лет заведовавшему Кафедрой иранской филологии Восточного факультета Ленинградского
университета, посвящены специальные работы, содержащие исчерпывающую библиографию трудов самого А.Н. и публикаций о нем, насчитывающую около полутораста
названий.* К этим работам и отсылаются читатели, интересующиеся научной
деятельностью А.Н. Болдырева, в данной же вступительной заметке кажется более уместным обратиться к его семейным связям и
блокадному периоду жизни.
Родился
Александр Николаевич 29 мая 1909 г. в Петербурге в дворянской семье, прославленной в истории и культуре России. Оба
его деда, и с материнской, и с отцовской
стороны, — были военными, генералами и героями русско-турецкой войны за
освобождение Болгарии 1877-78 гг. Дед
по матери, Василий Николаевич Лавров (1837—1877), выходец из скромной
дворянской семьи, дослужившийся благодаря своим способностям, не достигнув и сорока лет, до чина генерала,
командовал лейб-гвардии Финляндским
полком и был смертельно ранен в бою под Плевной, когда с саблей наголо
повел своих солдат в атаку на штурм укреплений врага. Подвиг генерала Лаврова увековечен в отечественных и болгарских изданиях,
его именем назван парк в Горном Дубняке в Болгарии, где ему установлен
памятник. Обелиск с бюстом генерала Лаврова есть и на его родине в селе
Кривцово Волховского района Орловской области.**
Дочь
Василия Николаевича и Марии Александровны, Елизавета Васильевна (1871—1942) — мать Александра
Николаевича, была высокообразованной и деятельной женщиной, она издавала журнал «Детский Отдых», известен ее портрет кисти И.Е. Репина («Женщина в красном»,
1890 г., хранится в Русском Музее). В 1905 г. она вышла замуж за Николая Васильевича Болдырева (1882—1929), сына
сослуживца ее отца, участвовавшего в чине поручика в русско-турецкой
войне и раненого в том же бою под Плевной,
в котором погиб генерал Лавров. В дальнейшем Василий Ксенофонтович тоже
стал генералом, был Барнаульским губернатором. Жена его, Ольга Васильевна, урожденная Немчинова, родила ему четырех сыновей (Николая, Дмитрия, Василия и Александра)
и трех дочерей (Анну, Наталью и
Ольгу).***
Николай
Болдырев, приват-доцент по Кафедре философии права Петербургского университета,
публиковал работы о просвещении в России,
__________
*
Востоковедение. 6. Л., 1979, с. 3-13; Востоковедение. 15. Филологические
исследования. Л., 1989, с 3-11;
Вестник СПбГУ, серия 2, вып. 4, окт. 1993, с. 110-111.
** О нем в книге: Вл.
Воробьев. «Ваш на земле и за гробом...». Орел, 1994. Там же напечатаны письма генерала Лаврова к его жене
Марии Александровне, урожденной Погребовой (1848-1922), дочери петербургского
коммерсанта, деятеля Городской Думы, которой
и принадлежал дом 28 по Загородному проспекту, где проживало впоследствии семейство
Болдыревых до 1980 г. и где провел блокаду А.Н. В настоящее время в доме музей-квартира композитора Н.А.
Римского-Корсакова, семейство которого соседствовало и дружило с Болдыревыми.
***
Наталья в замужестве — Секавина, Ольга — Карпова.
8
Англии,
Польше в «Журнале Министерства народного просвещения». Брат его Александр (дядя Саша в дневнике
А.Н.) — филолог-античник, доцент Кафедры классической филологии ЛГУ, автор
популярного и ныне учебника латинского языка. Другой брат, Василий — математик, преподавал в Технологическом институте.
В
послереволюционные годы Николай Васильевич вынужден был покинуть Университет,
сотрудничал в различных учреждениях и умер после тяжелой
болезни 25 сентября 1929 г. На следующий день, как вспоминал Александр
Николаевич, пришли его арестовывать. Только это опоздание и спасло семью от
неминуемых репрессий. Обыска уже не произвели, а при беглом осмотре квартиры фундаментальный научный труд Н.В. Болдырева «Формальный метод», а также завершенная
незадолго до смерти «Правда о
большевицкой России — голос из гроба» обнаружены не были. Рукописи, сохраненные
А.Н., ждут своей публикации.
Единственный
сын Елизаветы Васильевны и Николая Васильевича, Александр,
или, как называли его домашние, Сандрик, с детства интересовался Востоком, хотя
увлекался и морем, мечтал служить на флоте, много читал о кораблях и морских
сражениях (что пригодилось позже во время войны для чтения лекций об адмиралах
Ушакове, Нахимове...). Но в то время лиц
дворянского происхождения в военные училища не принимали, и А.Н., закончив знаменитую Петер-шуле, поступил, по совету отца,
на Кафедру иранской филологии, которую и окончил досрочно в 1931 г. Так к его свободному, благодаря домашнему
и школьному воспитанию, владению
европейскими языками прибавился еще персидский (таджикский) с арабским.
Работы
по специальности в течение двух лет найти не удавалось. А.Н. преподавал немецкий язык, а потому
охотно согласился на приглашение отправиться в Таджикистан, где и работал до
1936 г. на вновь организованной базе
Академии наук. Там собирал он в высокогорных селениях Западного Памира фольклорные и литературные материалы, положенные в
основу его кандидатской диссертации, защищенной в 1941 г. в начале войны. Пребывание в Таджикистане оставило глубокий
след во всей дальнейшей жизни А.Н. Болдырева. Он познакомился и
сотрудничал со многими известнейшими
таджикскими писателями, участвовал в издании первых таджикских книг, составлял учебники для таджикских школ, исследовал рукописные собрания. Благодаря
переездам из Ленинграда в Сталинабад и обратно ему и удалось, вероятно,
избежать ареста (как он сам рассказывал
позднее, в Сталинабаде его вызывали в НКВД, следователь проявил большую
осведомленность о деталях его личной жизни, но А.Н. уехал, следователи менялись, в Ленинграде он бывал наездами, след его терялся).
Разумеется, ему просто повезло, как повезло и успеть защитить диссертацию в
первые дни войны и тем самым обеспечить себе хоть и мизерную, но все же прибавку к блокадной пайке.
После
возвращения из Таджикистана А.Н. поступил на работу в Отдел Востока Эрмитажа, начал преподавать персидский и таджикский
в Университете. В Отделе Востока собрались в то время молодые талантливые востоковеды — А.Я. Борисов, М.М. и И.М. Дьяконовы,
Б.Б. Пиотровский,
9
Г.В. Птицын и другие,
упоминаемые на страницах дневника, многие из них умерли от голода и погибли на
войне и в блокаду. В библиотеке Отдела
Востока, которой заведовал несравненный Андрей Иванович Корсун, по воспоминаниям И.М. Дьяконова,
«...находилось некоторое подобие "мозгового
треста" или "центротрёпа", под названием "Перузарий",
имевший лозунгом (или, скорее, эпиграфом): Not to read but to peruse — "He читать, а
вчитываться" (англ.). Главным лицом был иранист Александр Николаевич Болдырев, высокий, красивый, с лукавой
улыбкой, талантливый, умный, добрый...»* В этом «Перузарий» и застала их
всех война и блокада...
Дальнейшие
перипетии личной жизни и послевоенной научной карьеры Александра Николаевича, скончавшегося после тяжкой болезни 4
июня 1993 г., описаны в следующем ниже «Предисловии» Виктории (Виринеи) Степановны Гарбузовой, его второй жены, тогдашней
сотрудницы по Отделу Востока, а затем коллеги по Восточному факультету.
О самой же «Осадной
Записи» нужно сказать еще несколько слов.
Таких
подробных, подлинных блокадных дневников, насколько известно, до сих пор не публиковалось. Столь распространенная в
начале века приверженность к писанию дневников (их вели многие, начиная с царя
и кончая влюбленными гимназистками), была у россиян живо отбита вездесущими органами госбезопасности. В советское
время вести дневник было рискованно, он мог послужить уликой при аресте,
выдать друзей и знакомых... Это знал Александр Николаевич, несколько раз
возвращается он к проблеме — правильно ли он поступает, записывая все, что
происходит? Оправдывается, изъясняется иносказаниями, прибегает к таджикскому
языку или просто зашифровывает то, что боялся разглашать (например, вызовы в
Большой Дом — НКВД камуфлирует под прочтение книги
на английском языке — запись от 31 декабря 1941 г.; свою жизнь маскирует
под персидский роман и т.п.).
Ни разу не передает
он разговоров со своими ближайшими друзьями блокадного времени В.М. Глинкой,
В.А. Мануйловым и М.И. Стеблин-Каменским (последний в дневнике вообще не
упоминается). Блокадная дружба продолжалась и после войны. 1 марта 1987г. А.Н.
Болдырев занес в свою «Тетрадь Шестую и последнюю», в которой вел эпизодические
заметки, такую запись: «...скончался В.А. Мануйлов (в больнице Скворцова-Степанова).
Значит "князем Горчаковым" оказался я — последний в нашей
"четверке"... Мы образовались в 1942 г., они в Пушкинском Доме, я в ИВАНе — блокадные смотрители-хранители:
зафанеривали повылетавшие от разрывов окна. Я приходил к ним в Пушдом помогать.
__________
* «Книга воспоминаний», с. 425. О предвоенном и особенно о
блокадном Эрмитаже написано немало: Б.Б.
Пиотровский. Страницы моей жизни. СПб., 1995, с. 116 сл.; о Г.В. Птицыне см. В. Бахтин. Аспирант Григорий Птицын. —
Голоса из блокады. Ленинградские писатели
в осажденном городе (1941—1944) Сост. Захар Дичаров. СПб., 1996, с. 288—293 (в этой книге много раз упоминаются А.Н. и А.В.
Болдыревы.)
10
К
нам заходил и главный по ЛАХУ, забыл фамилию (Федосеев?),* страшный сволочной коротышка — снохач, "Синий
платочек" — великолепная, как говорил он, поэзия. А сын был на фронте.
Затем все годы все четверо мы встречались
раз, иногда два в год...»
Встречи
эти бывали у нас дома, назывались «мальчишниками», проходили за закрытыми
дверьми, никому присутствовать не разрешалось, мама, принеся выпивку и закуску,
всегда удалялась. На этих «мальчишниках», кроме «политики», обсуждались, конечно, и
обычные «мужские» темы. Членом
компартии в этой четверке стал только В.А. Мануйлов, и то уже довольно поздно,
в 70-е годы, и по настоянию друзей (они сами уговорили
его вступить, чтобы занять какие-то административные должности или
побыстрее достичь неких степеней...). Беспартийность мешала А.Н. Болдыреву во
время блокады, он упоминает об этом («неудобно иметь беспартийного
политработника»), но все же не вступал.
Описанный в дневнике
приезд таджикской делегации с подарками подтверждается
свидетельством журналиста Дм. Молдавского: «... А. Дехоти рассказал мне,
как они привезли подарки в блокадный Ленинград. Они привезли мясо, рис, изюм.
Он не мог говорить о том, что видел там, да я и не расспрашивал. Знаю только,
что он умудрился передать две—три банки
консервов знаменитому ученому востоковеду А. Болдыреву, как все в городе умирающему от голода...».**
В
Институте востоковедения А.Н. Болдырев служил вместе с арабистом Д.В.
Семеновым, одним из первых, «старших» учеников академика И.Ю. Крачковского, автором «Синтаксиса
арабского языка». В дневнике А.Н. ласково называет его «мой старичок» (Даниилу Владимировичу было тогда около 50 лет, А.Н. чуть за
тридцать), о его кончине он пишет 8 мая 1943 г. В архиве И.Ю. Крачковского сохранилось письмо о
нем А.Н. Болдырева: «... До моего
поступления в Институт востоковедения я почти не знал Даниила Владимировича. Но
даже за сравнительно короткий срок нашей совместной работы я глубоко понял его
необычайную доброту, незлобливость, всю его хорошую, ясную чистоту. Ни разу за
все время не было у нас никакой ссоры, никакого серьезного разногласия. Его отношение ко мне было полно лучшею добросердечностью,
вниманием, постоянной готовностью
помочь и пойти навстречу...».***
Не только с такими
вот хорошими людьми пришлось сталкиваться А.Н.
во время блокады, и на страницах дневника неоднократно встретятся сетования его на человеческую непонятливость, бесчувственность,
а порою жестокость и зловредность.
Автор бывает беспощаден в даваемых им характеристиках, но эта беспощадность не
отвращает, потому что прежде всего он
беспощаден к самому себе. Достаточно обратиться к тем пассажам дневника, в которых откровенно повествуется о
неблаговидных поступках
__________
* Фигурирует в дневнике под прозвищем «Хрыч», ЛАХУ там же
именуется «хрычовник», а разные бессмысленные трудовые повинности —
«трудхрычизм».
**«Памир» 1985, № 4, с. 86.
*** А.А. Долинина.
Невольник долга. СПб., 1994, с.
285-6.
11
и даже помышлениях
автора, вызванных муками голода, самым отвратительным, по признанию автора,
видом рабства. Искренность, безусловно, является одним из главных достоинств
этого дневника, тем более, что это откровенность незаурядного ума, способного
на обобщения и глубокий самоанализ («сытый голодного не понимает, это
справедливо и в отношении одного человека»
и т.п.).
Блокада
наглядно показала, как легко «цивилизованные» люди становятся в прямом смысле людоедами. Свое превращение в
первобытного человека автор прекрасно осознает, не забывая иронизировать над
этим превращением. «Луна облегчает жизнь
первобытного человека», — замечает он и обожествляет то, что правит его
жизнью, пишет с большой буквы: Пища, Великий Ужин, День Большой Пищи, Сыта и
т.д. Самоирония не оставляет Александра Николаевича в самых мрачных положениях,
так 7 февраля 1943 г. он записывает в дневнике: «... Недоедное угнетение, постоянные страхи-тревоги, усталость великая и
одиночество. Мысли. Сомнения. Воспоминания.
Решение неразрешимого. А надо всем — огромный, страшный и грязный
Истукан. Изверг, громада — головой в небеса
— ПИЩА. Перед ним, тысячесильным уродом, извивается, дрыгает в прахе,
пищит, хохочет, божится, смердит, и верует, и отрицает некий гаденыш...». Он пытается магически воздействовать
на это ужасное положение: «Если
улучшение должно настать, то пусть знает улучшение, что теперь может
наступать, пора...» (23 декабря 1941 г.). А то и прибегает к простым заговорам: «Чебо, чебо, возникайнен» (на
финский лад), о появлении некоего Чеботарева, который должен повлиять на
изменение жизни. Не оставляет его однако и
трезвое понимание того, что происходит: «Ни один народ в мире этого бы
не вытерпел, ни одно правительство этого бы не допустило» (4 января 1942 г.).
Характерной
особенностью языка Александра Николаевича в дневнике является обилие словесных
новообразований, преимущественно аббревиатурного типа: допмасло, допхлебец, допзавтрак,*
адмтолстуха, дракмеропры,
хлебоподпитка, пищеспад, питуровень и т.п., вплоть до заимствованного у Салтыкова-Щедрина «ненаеда» и
переосмысленного «сахáра» — как пустынный промежуток между
«éдами». А.Н. вообще довольно легко и свободно обращается не только с
русским языком, образуя новые слова («сумасшедшедомость», «заживопогребенность»
и проч.), но и со всеми европейскими, а
порою и с восточными, так что иногда текст без комментариев непонятен, что вызвано и стремлением зашифровать какие-то
события.
Ценность дневника
А.Н. Болдырева заключается в том, что он-то и есть подлинная «история» блокады,
наподобие древних летописей, а не бесчисленные сочинения советских и зарубежных
«историков», пытающихся как-то обобщить то, что происходило в то время, но, по
необходимости, замалчивающих или
перевирающих факты.
__________
*
Приставка доп- во
всех случаях имеет одобрительно-положительный смысл, наподобие индоиранского префикса су-//ху-.
12
Понимал ли А.Н.
значение своей «Осадной Записи»? В полной мере, вероятно, и нам сейчас еще рано судить об этом. Во всяком случае, он
много раз обращается к ней: «милая моя утешительница», «эта тетрадочка — единственной мое утешение в эти мрачные дни...». А 15
декабря 1942 г. записывает в
«Четвертой Тетради»: «... Возвращаясь к сравнению нынешней записи с прошлогодней. Сейчас я заношу десятки мелочей,
надеясь, что с кучей мусора будет
зацеплено и ценное, и потому, что Тетрадь — мой собеседник. Если же выбросить из Записи все, касающееся пищи
(описание обедов, ужинов, упоминаний
о том, что они состоялись, как, где и когда), то она похудеет на добрую треть. А эти пищевые данные, все эти
талоны изо дня в день, как раз то,
что безнадежно устареет и станет ненужным потом — кроме нескольких типичных примеров для характеристики нашего
питания, т.е. жизни нашей. Все еще
нахожусь под черным впечатлением от перечитанной Первой Тетради. Фразы ее выбрасывались на бумагу, как хрипы
умирающего — отрывисто, с длинными
промежутками между ними, нечленораздельно. Но сейчас я уже знаю, что эта Запись есть дело большое, есть
подлинный, правдивый свидетель времен
неповторимых и когда-нибудь будут заслушаны ее показания. Правда, язык ее станет понятен только после огромной
восстановительной моей обработки, ибо очень много в Записи есть лишь
иероглиф и символ. Вот возникает в моем
воображении виденье неслыханной прелести: кабинет, светло и тепло. Я,
живой, сытый, чистый, спокойный, сижу и пишу. Все ужасы в прошлом. Осадная
Запись — есть запись о прошлом и в прошлом. Она окончена и я готовлю ее для других...».
К сожалению, сделать
этого А.Н. не успел, и труд по подготовке рукописи к печати был проделан B.C. Гарбузовой и
автором этих строк. Почерк А.Н. достаточно четкий, так что неразобранных слов в
тексте практически не осталось, все многоточия — авторские. Попытались мы сохранить, по мере возможности, и авторскую
орфографию, и пунктуацию. Дневник велся разными чернилами и карандашом в
обычных толстых общих школьных тетрадях в
линейку 15x19—21 см, число строк на странице 19—23. С 11 апреля по 26 июня 1942 г. дневник велся бисерным почерком в
записной книжке в клеточку размером 10x14,5 см по 35 строк на странице. Не все
имена удалось пояснить в Указателе, но приводимые сведения могут оказаться
небесполезными для кого-то.
Особая
благодарность должна быть принесена сотруднице издательства «Европейский Дом» Татьяне Борисовне Николаевой, помогавшей
производить сверку с оригиналом.
И.М.
Стеблин-Каменский
профессор,
заведующий Кафедрой иранской филологии,
декан
Восточного факультета СПбГУ,
член-корреспондент
РАН
31 декабря 1997 г.